Перевод статьи The Good Empire опубликованной в журнале Boston Review в марте 2005 года.

Добрая империя

Должны ли мы продолжить дело Британии.

Колосс: Цена Американской империи

Найелл Фергюсон

Вивек Чиббер

Не так давно было непросто найти упоминание понятия империи в американских интеллектуальных кругах, за исключением дискуссий о древних временах, или, чаще, о взаимоотношениях Советского Союза с его сателлитами. Постоянный поток военных вмешательств США в странах по всему миру конечно нельзя было отрицать; но их обычно объясняли как защитную реакцию на советский и китайский империализм - как попытки сдерживать коммунистическую агрессию и защитить наш образ жизни. Называть же саму Америку имперской силой - было не принято.

Времена изменились. Америка и империя стали отождествятся, не только в сознании левых, но и во влиятельных изданиях правого направления. Соединенные Штаты часто описываются как империя, гордо объявляется, что американская империя превосходит ее британскую предшественницу, и находится в одном ряду с задавшей стандарт Римской. Этот семантический сдвиг был не мгновенным. Непосредственно после распада восточного блока, термины для описания главенства Америки были более мягкими - единственная сверхдержава, новый гегемон и т.д.

Реальноe изменение пришло с президентством Джорджа Буша младшего, и особенно после 9/11. Комментаторы и идеологи больше не избегают слова на букву И, и действительно открыто принимают и его, и феномен, который оно описывает. По большей части, аргументы в пользу Pax Americana не были развиты полнее, чем в публицистических статьях. Но работа Найелла Фергюсона - шотландского историка сейчас трансплантированного в Гарвард - идет дальше. В своей недавней, широко обсуждаемой книге "Колосс", и в серии других публикаций, Фергюсон предлагает развернутую защиту имперского проекта, прошлого и настоящего. В отличии от своих консервативных коллег, тем не менее, Фергюсон не защищает империалистическую экспансию в терминах выгод для Соединенных Штатов - как превентивные меры против потенциальных агрессоров или как механизм обеспечения американского доминирования на будущее. Вместо этого, он видит американскую империю как благо для ее подданных.

Как он объясняет, ему "не претит идея Американской империи", так как, "для многих частей света период американского правления был бы полезен". Конечно, американское правление должно иметь свои ограничения. Империя благотворна, заявляет он, если она пронизана сама духом либерализма, и институционализует его; просвещенная и не коррумпированная администрация, финансовая стабильность, свободный рынок. Короче говоря, мир нуждается не в империи как таковой, а в либеральной империи.

Добиваясь исполнения этого проекта, Соединенные Штаты могут опираться на значительные достижения их предшественницы, британской империи, которая первой использовала свою мощь, чтобы распространить либеральные институты в развивающемся мире. Британский опыт играет двоякую роль в этой системе доказательств. Во-первых, он представляет собой свидетельство исторического достижения, которое поддерживает точку зрения, что правильно проводимый империализм может быть движущей силой социального развития. Во-вторых, он предлагает уроки того, как правильно колонизировать тех, кто в этом нуждается. А нехватки в государствах, нуждающихся в колонизации нет.

Фергюсон мимоходом упоминает: Центрально-африканскую республику, Уганду, Либерию, Руанду, Чат, Нигерию, Эритрею, Гвинею-Биссау, Бурунди, Эфиопию, Сомалию, Афганистан и несколько других. То, что почти все они находятся в Африке ускользает от его внимания. Факт состоит в том, пишет он, что африканский "эксперимент" с деколонизацией (как он это называет), по большей части потерпел неудачу. Для множества стран континента единственной надеждой остается быть включенной в империю, которая сможет закончить дело, начатое империей британской. Единственной проблемой является то, что Соединенные Штаты, кажется, не хотят принять вызов. Они остерегаются идти дальше, чем введение неформального контроля над своими сателлитами, и поэтому неспособны обеспечить блага прямого колониального правления. Главная задача Фергюсона - убедить американские элиты отбросить их колебания и принять, во благо всему миру, их колониальную миссию.

Защита Фергюсоном идеи либеральной империи, сделала из него что-то вроде медиа знаменитости: он популярен на национальном радио и телевидении, нарасхват как лектор, даже читает от автора две телевизионные серии документальных программ. Хотя профессиональные историки нечасто привлекают такое внимание, в данном случае оно объяснимо. Воззрения, ранее ассоциирующиеся с чокнутыми правыми, теперь защищает восходящая академическая звезда, человек, которому придают дополнительный статус опыт преподавания в Оксфорде и Гарварде. Несколько неожиданнее прием, оказанный его книге в авторитетных академических журналах. Можно было бы ожидать, что в
наиболее уважаемых органах либеральной интеллигенции, книга, призывающая к возрождению колониального строя, должна бы встретить как минимум несколько недоуменных взглядов. Вместо этого, ей оказали удивительно теплый прием. Джон Льюис Гаддис пошел так далеко, что выделил для специальной похвалы призыв к Соединенным Штатам колонизировать части света, дабы избавить их от их немощей; фактически Гаддис беспокоится, что другие недостатки книги могут предотвратить более серьезное рассмотрение необходимости опекунства Америкой этих достойных государств. Далее вправо, Чарльз Краутхаммер вторит нежным воспоминаниям Фергюсона о британской
империи. В номере "The Nation Interest" от осени 2004 года, он предлагает, чтобы Соединенные Штаты "учредили Министерство по делам колоний в Государственном Департаменте" - прямая ссылка на британские институты.
* * *

Если бы не этот теплый прием, настоятельной необходимости вступать в дискуссию с "Колоссом" не было бы. Книга не особенно удачно выстроена, будучи скорее набором слабо связанных эссе, чем хорошо структурированным изложением. Фергюсон пишет в весьма хаотичном ключе, усыпая текст утверждениями и ремарками, зачастую лишь отдаленно связанными с непосредственной темой. Некоторые из этих утверждений так нелепы, что кажется, они принадлежат не почтенному историку а академическому провокатору. Как, например, понимать утверждение, что Соединенные Штаты должны были серьезно рассмотреть применение ядерного оружия против Китая во время Корейской войны? Реальные аргументы, которые Фергюсон приводит в поддержку своих воззрений, отнюдь не новы, напротив, он повторяет некоторые из почтеннейших мифов колониального опыта. Хуже того, его собственное изложение подрывает некоторые из его базовых утверждений, как я покажу далее.

Главная причина рассмотреть книгу подробно, таким образом, состоит в том, что она отражает точку зрения, все шире разделяемую американскими интеллектуалами, в том числе либерального толка. Именно факт успешности книги, и теплый прием ей оказанный, оправдывает тщательное рассмотрение ее аргументов.
* * *

Фергюсон отождествляет колониальное владычество с устойчивым правлением, и это отождествление лежит в основе его любви к имперской идее. Устойчивое правление, говорит он, это важнейшее наследство британской империи, ценное само по себе, но также, потому что оно способствует демократии и экономическому росту. Фергюсон не утверждает, что колониализм прямо породил демократию, но предполагает, что он подготовил для нее фундамент, обучением имперских подданных тонким нюансам искусства государственного правления, и построением надежного административного аппарата. И благодаря его приверженности нормам права, священности прав собственности, "здравому" налоговому управлению, колониализм поощрил предпринимательскую инициативу и добился впечатляющих экономических результатов в своих колониях. Это не было так на всем периоде колониального владычества. Фергюсон не думает, что работорговля 18го века, например, способствовала африканской демократии. Он ограничивает свои утверждения викторианской эпохой, начиная после восстания сипаев в Индии, на протяжении периода "борьбы за Африку" и первых десятилетий 20го века. Это было высшей точкой либеральной империи.

"Колосс" - короткая книга, полная множества утверждений. Оценивая их, мы должны дать ответ на два главных вопроса. Первый, верны ли эти утверждения? В особенности, было ли целью британского владычества в основном здравое управление и подготовка основ демократии? И второе, если это было действительно так - если колониализм имел благотворные результаты, которые Фергюсон ему приписывает - было ли колониальное господство необходимым условием этих результатов? Было ли подчинение внешнему владычеству ценой, которую колонии должны были заплатить за демократию и современный экономический рост?

Фергюсон основывает свою защиту колониализма главным образом на опыте Индии, так что я тоже начну с субконтинента. Так сложилось, что викторианская эпоха предоставляет надежный критерий для проверки утверждений Фергюсона о качестве британского управления, так как она ознаменовалась рядом тяжелых засух в регионах колониального господства. Спасибо Амартье Сен (прим. перев. Amartya Kumar Sen, выдающийся индийский экономист, лауреат Нобелевской премии), мы теперь знаем, что голод это не феномен естественного происхождения; по большей части его можно избежать, или как минимум минимизировать, если власти вмешиваются быстро и решительно. Если засуха действительно приводит к тяжелому голоду, то чаще всего это следствие разрушения или отсутствия хорошо функционирующих социальных институтов.

На индийском субконтиненте, который во многом зависит от своевременности ежегодных муссонов, засухи случаются периодически. На протяжении столетий, локальные элиты и сельские жители выстроили рудиментарный аппарат - фактически, страховую систему - для смягчения самых тяжелых последствий неурожаев, и англичане унаследовали эту систему, когда они вступили во владение. Так что, по меньшей мере, режим, гордящийся своим искусством управления, в минимизации ущерба от засух должен добиться как минимум результатов не худших, чем его предшественники.

В действительности, викторианская эпоха ознаменовалась эпизодами, вероятно, тяжелейшего голода за всю историю Индии. Их суровость, и роль колониальных властей в этой модели бедствия, была выявлена Майком Девисом, в его ошеломляющей книге "Поздне-викторианские Холокосты". Даже до цепи викторианских голодных годов, звучали тревожные звонки: Волфорд в 1878 показал, что количество голодных годов в первое столетие британского господства превышало общее количество таких эпизодов, зарегистрированное за предыдущие две тысячи лет. Но жестокая действительность, кроющаяся за утверждениями о "благом правлении" по-настоящему проявляется в те самые десятилетия, которые воспевает Фергюсон. Согласно наиболее надежным оценкам, количество смертей от голода 1876-1878гг было в пределах от шести до восьми миллионов, в двойном голоде 1896-1897 и 1899 и 1900гг они,
вероятно, составили от 17 до 20 миллионов. Так что за четверть века, которые являли собой апофеоз колониального благого правления, смерть от голода в среднем уносила миллион человек в год.
Два фактора приводили к этому результату. Первый, структура системы колониальных доходов - с ее высоким и негибким уровнем налогообложения - радикально усиливала уязвимость крестьян во время засухи. В то время как доколониальные власти обычно адаптировали требования по таможенным сборам к превратностям урожая, англичане отбросили эту традицию. Сельскохозяйственные доходы на протяжении 19го века были критически важны для колониального государства, и для финансирования английских региональных и глобальных военных компаний. Так что крестьян держали под прессом независимо от обстоятельств. Это безжалостное давление приводило огромное число крестьян на грань выживания, делая их очень уязвимыми при периодических шоках аграрного цикла. Так что неудивительно, что согласно отчету от 1881г., 80 процентов всех жертв голода выпадало на беднейшие 20 процентов населения, именно тех крестьян, что жили на грани катастрофы.

Вторым фактором был административная реакция на голод, которая четко подытожена в отчете Комиссии по Голоду 1878г: "Доктрина, что во время голода бедные имеют право требовать послаблений… вероятно бы привела к доктрине, что они имеют право требовать их во все времена… о чем мы не можем и подумать без серьезных опасений". Поэтому вице-король Литтон послал суровое предупреждение, что администраторы должны непоколебимо противостоять тому, что он называл "гуманитарными истериками" и приказал "не должно быть вмешательств никакого рода со стороны Правительства, с целью уменьшения цен на продукты". Британские официальные лица решительно держались линии борьбы с гуманитарианизмом , в то время как цены на зерно взлетали до небес. "Солидное" финансовое управление - по Фергюсону, один из величайших даров викторианского правления - не позволяло и малейших послаблений, когда дело касалось доходов казны. Керзон, наблюдавший опустошение, принесенное голодом 1899г, предостерег, что "любое правительство, поставившее под угрозу финансовое состояние Индии в угоду чрезмерной филантропии, заслужило бы серьезную критику; правительство же, беспорядочным предоставлением помощи ослабившее силу духа, и подорвавшее опору населения на собственные силы, совершило бы этим государственное преступление". Дабы помочь индийцам усвоить эту спартанскую этику, Литтон, Элджин и Керзон, прекратили все, за исключением самых вялых, мероприятий для помощи, по всей стране. Излишки зерна в штатах, где осадки достаточными, не были использованы для помощи голодающим, вместо этого они отсылались в Англию, которая по всей видимости могла отказаться от опоры на собственные силы в сельском хозяйстве, не впадая при этом в моральное разложение. Для дальнейшей помощи индийским крестьянам в следовании этим благодетельным путем, все просьбы о смягчении налогов были отвергнуты, и усилия по сбору налогов были удвоены: ни рупии не должно было остаться в иссушенных полях. И если крестьяне не сразу понимали, что это они должны были платить правительству, а не наоборот, лагеря помощи голодающим закрывались в районах, где уровень собранных налогов угрожал не достичь нормальных значений.

Нужно отметить, что эти налоги не использовались на покрытие административных расходов доброго правления, напротив, ими оплачивались британские колониальные войны - афганская война во времена Литтона, бурская война при правлении Керзона. Так что, в то время как Британия расширяла свою империю на всех рубежах, тела индийских
крестьян, оплачивающих эти усилия, громоздились за вице-королевскими верандами. Колониальное государство сознательно отреклось от всяких попыток вмешаться и предотвратить эту катастрофу. Этим оно отменило вековые традиции помощи голодающим, отказалось от известных способов уменьшения смертности, в то же время уверяя туземцев,что все это делается для их же блага.

Нужно особенно подчеркнуть последний пункт. Не то, чтобы англичане ответили на кризис с недостаточной готовностью, или что они выказали недостаток решимости. Напротив, суть в том, что они твердо - более того, с убийственной энергией - следовали политике, которая неминуемо усугубляла бедствия людей. Фергюсон замечает, что часто повторявшийся голод в поздне-викторианскую эпоху был печальным фактом, но "причины его были скорее климатическими, чем политическими". Но он не предоставляет и подобия доказательства в поддержку этого тезиса. Намного более уместным представляется вывод самого Дейвиса, что "имперская политика по отношению к голодающим 'подданным' была моральным эквивалентом бомбы, сброшенной с 18000 футов.
Сам масштаб человеческих страданий, которое принесло колониальное владычество во время тех самых нескольких десятилетий, имеет глубокое нравственное значение. Даже если утверждения Фергюсона о других, позитивных аспектах колониального наследия были правдой, мы имеем все основания сомневаться, что они перевесили ошеломляющие размеры страданий и смертей, которое принес повторяющийся голод викторианских времен. Но нам не приходится соглашаться и с другими доводами Фергюсона,ни что британский колониализм стимулировал экономический рост в колониях, ни что он поддержал перенос демократических институтов
* * *

Когда дело касается мнимых экономических выгод империи, Фергюсон предстает заурядным неолибералом. Империализм был полезен, так как он способствовал интеграции рынков и приводил туземное население под суровую руку налогового и монетарного благоразумия. "Кажется недвусмысленным", провозглашает он, что "неизменная британская политика поддержки свободных рынков была благотворна для колоний". Её он противопоставляет неуклюжей политике, которой следовали туземцы после получения независимости - политике, включающей в себя высокие тарифы, индустриальное планирование, защиту труда и т.п. Вследствие именно этой политики "эксперимент с политической независимостью был бедствием для большинства бедных стран". Что делала либеральная империя, и сделает еще, если США наберутся решимости - оберегала туземцев от их самих.

Уважаемая литература критикует экономику империй - за выкачку богатств из колоний, деиндустриализацию их экономик и дискриминацию местной промышленности. Но по Фергюсону ничего этого нет. Напротив, настаивает он, существование в империи приносило привилегии принадлежности к эксклюзивному клубу - колонии имели неоспоримые преимущества в глазах иностранных, особенно британских, инвесторов. Финансовые руководители, всегда опасающиеся возможности дефолта по займам, видели в колониальном статусе род гарантии от государственного дефолта по обязательствам, именно потому, что они доверяли управленческой экспертизе, которую Британия приносила с собой.

Наиболее примечательный эффект колониализма, говорит он нам, был в том, что он предоставил колониям доступ к британским финансовым потокам, которые вошли в регион как огромные объемы капитала, готового к инвестициям. Это, наряду с солидным управлением, которые обеспечивали господа, было реальным преимуществом империи, преимуществом иначе недоступным.

И опять, Фергюсон напрямую противоречит фактам. Самое удивительное в потоках британского капитала в викторианскую эпоху, это как мало его приходило в колонии. Фергюсон сообщает, что около 40 процентов британских инвестиций уходило в те годы в колонии. Но основная часть этих денег текла в колонии недавнего поселения - самоуправляемые колонии Канады, Австралии и Новой Зеландии. Только малая часть приходилась на те регионы, о которых Фергюсон якобы говорит, а именно, в зависимые колонии в Азии и Африки, где "эксперимент" независимости потерпел неудачу. Более 70 процентов всех денег, что шли "в империю", текли к колонии недавнего поселения, оставляя около четверти - и около 10 процентов всех зарубежных инвестиций - на разделение между Азией и Африкой. Для сравнения, независимые страны Южной и Центральной Америки, которым не посчастливилось быть порабощенными Британией, получали инвестиций больше, чем колонии, не говоря уже о самой Великобритании. Эти факты, хорошо известные со времен отчета Пейша середины 20го века, подтверждались каждым серьезным исследованием за последние пять десятилетий.

Таким образом, как поле для инвестиций, инвесторов больше впечатляла независимая Латинская Америка, чем тропические колонии Азии и Африки. Фергюсон может быть прав, говоря, что Англия не высасывала колониальные богатства - хотя ученые споры по этому вопросу продолжаются. Но совершенно ясно, то обратный довод - что колонии были магнитом для британского богатства - неверен. В любом случае, нет необходимости так узко сосредотачиваться на цифрах. Проблема более важная - это всеобъемлющий набор политик, которые характеризуют британский колониализм и их экономические эффекты. Тут Фергюсон просто твердит стандартные неолиберальные молитвы: раз права собственности уважались, практиковалась воздержанность в фискальной политике и открытость рынков, то имперский порядок был лучшим из тех, что зависимые страны могли бы иметь.

Но в викторианскую эру, высокие тарифы были крепко связаны с высокими темпами роста. Пол Бейрок высказал это наблюдение многие годы назад, и Кевин О'Рурк недавно подтвердил его. Это совпадает с более общим фактом, хорошо известным историкам на протяжении многих поколений, что все развитые экономики полагались на субсидии и тарифы в течение длительных периодов их начальной индустриализации. Так что, в то время как Фергюсон предполагает, не приводя ни фактов ни аргументов, что принуждение к режиму свободной торговли было благотворно для колоний, мы бы с большим основанием предположили противоположное, как это делают и националисты, которых он так постоянно очерняет.

В странах, которые развивались в 19 веке, государство играло активную и стратегическую роль в локальной экономике - это не было неолиберальное государство ночной сторож. Но более того, колониальные государства не были и особенно успешными ночными сторожами. Они активно поддерживали политику продвижения колониальных, а не локальных интересов. Так в случае Индии, образца для подражания по Фергюсону, главная цель была троякой: использовать Индию как опору имперской оборонной политики, держать страну открытой для британского экспорта, и откачивать ее экспортные доходы в Лондон, так что Англия могла сводить баланс своего внешнеторгового счета.

Выполнение этих целей означало, как стандартная история экономики объясняет, что "административные заботы имели приоритет перед инициативами развития". Фактически, главный эффектом колониальной политики был без сомнения дефляционный эффект, как следствие низких тарифов, высоких обменных курсов (для поощрения импорта) и массивного военного бюджета, большая часть которого тратилась за границей. В самом деле, та самая книга, к которой Фергюсон обращается в поисках доказательств для своей теории, (автор Tirthankar Roy), показывает, что затраты колониального государства на развитие в течение времени уменьшались. Мы можем только присоединиться к выводу Томлинсона, что "достижения Индии … были в основном достигнуты вопреки инерции, созданной администрацией, которая правила в экономических вопросах со смесью благо- и злонамеренного небрежения".
* * *

Что касается самоопределения, Фергюсон утверждает, что Британия завещала две критические ценности своим колониям: идею свободы и парламентские институты, связанные с демократией. В этом Фергюсон находится на более прочном историческом основании: демократические нормы и институты в самом деле мигрировали из Англии в ее колонии. Но самого этого факта недостаточно для защиты колониализма. Необходимо показать, что стабильные демократические институты не возникли бы без британского колониализма. Однако, хотя связь с Англией, могла быть важна для возникновения парламентской формы демократии, нет оснований фиксироваться на единственной институциональной форме демократии. Существенный вопрос - возникла бы демократия, какой бы то ни было формы, и Фергюсон не дает нам повода для сомнений в этом отношении. Не существовало британской опеки над, скажем, Бразилией, или Коста-Рикой или Чили, но каждая из этих стран энергично двинулась к президентской форме демократии в начале 20 века. Конечно, эти страны имели колониальное прошлое, но вряд ли оно согласуется с теорией Фергюсона - если только он не станет утверждать, что испанский и португальский колониализм был либеральным по существу.

Изложение Фергюсона составляют впечатление, что колониальные власти оставались в основном, потому что они должны были подготовить своих подопечных к самоуправлению. И в этом смысле, несложно найти многословные изыскания Маколлея, Черчилля, Сматса, и им подобных. В самом деле, всегда, когда он ощущает необходимость представить доказательства своей точки зрения, Фергюсон приводит цитаты из них, вместо ссылок на исторические записи. Мы очень быстро сталкиваемся с Черчиллем, провозгашающим общий принцип британского колониализма: "поднять из варварства плодородные регионы и огромное народонаселение, подарить мир воюющим племенам" и т.д. Вскоре затем, к компании подключается Маколей, обьявляющий "никогда я не попытаюсь избежать или отсрочить" самоопределение Индии. День когда оно придет, "будет величайшим днем индийской истории".

Как только требования самоуправления возникли в Азии и Африке, власти ответили на них насилием. С первых десятилетий 20го века, движение к самоуправлению развивалось нога в ногу с силой движения, которое его требовало. Но Фергюсон вообще не упоминает ни массовое движение за независимость, которое, в конце концов, избавило мир от британского колониализма, ни характер британского ответа на него. Но даже самое короткое рассмотрение этого феномена подрывает идею, что колонизаторы обучали "туземцев" методикам самоуправления.

Опуская эту политическую динамику, Фергюсон скрывает еще более важный аспект истории передачи управления. Британское сопротивление движению за независимость было не исключительно военным. При столкновении с антиколониальной мобилизацией, англичане могли пойти на политические уступки с одной стороны, предпринимая шаги для разобщения оппозиции, с другой. В Индии, стратегия "разделяй и властвуй" использовала существующие религиозные разногласия, введением раздельного, по религиозным общинам, порядка голосования. С момента проведения реформы Минто-Морли в 1909г, прогресс движения за независимость сопровождался усугублением индо-мусульманской напряженности, так как электоральная мобилизация - как ни ограничены были выборы - восстанавливала одну общину против другой.
Этот маневр был частью глубоко консервативной сердцевины колониальных административных техник, которые мобилизовали - и таким образом усиливали - местные традиции права и регулирования. Центральной дилеммой для англичан, как Махмуд Махмади нам напоминает, было решить как "незначительное и иностранное меньшинство, может властвовать над местным большинством". Естественной стратегией было положиться в большой степени на местные элиты - племенных вождей, землевладельцев, и особенно на священнические слои - и, таким образом, укрепить символические, культурные и юридические традиции, которые санкционировали господство этих элит.

В Индии, это означало использовать местные религиозные и кастовые барьеры, и придать им формы, которых они ранее никогда не имели. В Африке, это влекло за собой разделение норм гражданского права и политических прав по этническим и племенным критериям, склонность все в большей степени полагаться на деспотическую власть вождей, и закрепление туземной лингвистической и культурной разобщенности. Рассмотрим процесс такой заморозки в случае экваториальной Африки, согласно Фергюсону, предпочтительной цели для ре-колонизации. Перед появлением англичан, в основном, вожди уже существовали. Но в до-колониальное время, по большей части власть вождей была ограничена и уравновешена как горизонтальными сдерживающими факторами - соплеменниками, административными чиновниками и клановыми организациями, так и вертикальными - сельскими советами и народными собраниями. Эти институты ни коим образом не демократизировали до-колониальные общества; но они налагали реальные социальные ограничения на власть вождей, таким образом, насыщали ее определенной степенью легитимности. Вождь был верховной властью, но его власть постоянно оговаривалась с равными и подчиненными.

Колониальное правление или существенно ослабило, или попросту уничтожило эти социальные ограничения.
Колониальные власти нуждались в четко определяемых властных институтах, посредством которых они могли осуществлять свое правление, и эти локальные чиновники не должны были быть ответственны ни перед кем, кроме колонизаторов. Поэтому клановые организации, сельские советы, и народные собрания были или распущены или резко ослаблены по сравнению с вождями. То, что осталось, было жесткой вертикальной линией власти от Министерства по делам колоний, через регионального администратора до вождя - все, в соответствии с желаниями Лондона. Локально, туземная государственная структура была превращена в то, что Мамдани, уместно определил как децентрализованный деспотизм, так как вожди были наделены беспрецедентной властью.

Уничтожив ограничения верховной власти, и следовательно главный источник ее легитимности, англичане столкнулись с задачей найти новые способы сделать ее стабильной. Для этого, они обратились к обычному праву - с необходимыми изменениями, определяемыми как всегда в Лондоне. Результатом было то, что колониальное правление
сохранило и заморозило традиционные структуры власти и группового членства. Принадлежность племени теперь определяло доступ к земле, уровень налогов и целую гамму прав африканских крестьян. Племенное членство и идентичность стала основным источником благосостояния - и также, принципиальной основой политической мобилизации. Групповое членство этого сорта в свою очередь стало значительным ресурсом для антиколониальных движений, от Маджи-Маджи до Мау-Мау, до конца южно-африканского апартеида. Но оно также пережило колониальную эру и осталось подарком, который англичане оставили после себя, подарком с которым приходится иметь дело новым правительствам.

Кажется, что Фергюсон не знает ничего об этом наследии. Конечно, колониальные власти не изобрели кастовые барьеры, трайбализм или религиозный фундаментализм. Но вряд ли можно усомниться в том, что до колониального правления, эти барьеры и религиозные отличия были намного более изменчивы. Предоставленные сами себе, они бы развились непредсказуемыми путями, посредством локальных переговоров и полемик в течение времени и по ходу формирования централизованного государства. Но англичане вводили их с силой, которая была абсолютно нова для колоний. Отнюдь не революционизируя локальные политические традиции, имперские власти покоились на них и использовали их для своих целей. Когда мы добавим это давление к абсолютно сознательной стратегии "разделяй и властвуй", невозможно отрицать роль колониализма в заморозке туземных противоречий.

Если англичане дали колониям парламентские институты, то они также оставили после себя радикализованные, разделенные по общинам и племенам государства, в которые эти институты были встроены, и которые постоянно подрывали жизнеспособность самоуправления. Это двойственно наследство предполагает два альтернативных, хотя и не несовместимых, вывода. Первый, что наследие колониализма было отравленной пилюлей, завещание ограниченных органов самоуправления, но также массы институтов, которые разрушали самоуправление. Второй - более сильный и тревожный - вывод, что если, как я предположил, демократия уже была на исторической повестке дня в любом случае, тогда наследием наиболее специфично связанным с колониальным правлением, остается государство, разделенное на общины и племена, сознательно созданное колониальным правлением, и спроектированное именно для разъединяющих эффектов, которые оно генерирует. В любом случае, мы имеем убедительные причины отклонить утверждения Фергюсона о том, что успехом демократических институтов в бывших колониях, они обязаны колониальному наследию. Гораздо более точно было бы сказать, что успехи демократического самоуправления в бывших колониях стали возможны не благодаря колониализму, а вопреки нему.
* * *

Нас не должны удивлять пагубные результаты британского правления. Колониализм был владычеством чуждой, деспотической власти, лишенной локальной легитимности и абсолютно неподотчетной местному населению. В такой ситуации можно было предсказать, что правители будут использовать административные инструменты для ослабления потенциального сопротивления, вместо того, а не для обучения гражданским нормам, и маскировать свои притязания на власть под личиной "доброго правления". Постколониальные аномалии были естественными следствиями нормального колониального правления.

Неспособность Фергюсона понять это, поразительна. И вот что скрывается за замечательной ловкостью рук, с которой он выполняет свой политический анализ: колониальное правление получает благодарность за все хорошее, но никакого осуждения за бедствия, которые оно оставило после себя. Облагородив имперскую историю до мифического царства доброго правления, Фергюсон исключает все предсказуемое насилие колониализма, так же как любые структурные взаимосвязи между британским господством и постколониальным порядком. Если и существовало насилие, репрессии, недоразвитость, племенное и общинное строение государства, это все было результатом "греха недосмотра" - как он угодливо определяет это - результатом неспособности англичан полностью соответствовать их же благородным идеям.

Эта слепота по отношению к причинно следственным связям между колониализмом и его патологиями приводит Фергюсона к столь же поверхностным выводам и об американской 200 летней имперской истории. Фергюсон знает, эту историю, и что беспокоит его больше всего в ней, это то, что американские империалисты, в отличие от их английских братьев, никогда не оставались в странах, которые они оккупировали - по крайней мере, не достаточно долго, чтобы преследовать те же благородные идеалы, которые двигали англичанами. В самом деле, для Фергюсона, главной слабостью американской империи является некое подобие "синдрома дефицита внимания". Американцы никогда не признавались самим себе, что они правят империей. Потому, вместо того, чтобы принять свою цивилизаторскую миссию, они отрекаются от нее; вместо колонизации стран, которые "не могут исправиться сами" - как он определяет в манере учителя - они пытаются диктовать условия издалека.

Оставим на время несостоятельность предположения о цивилизаторских мотивах и результатах английских предшественников, и обратим внимание еще раз на факты, которые приводит Фергюсон. Правда ли, что американским интервенциям, с их собственными свидетельствами кровавого опустошения, не удалось привести к благотворным результатам, лишь потому, что они не превращались в продолжительные оккупации? В ответе на этот вопрос, Фергюсон вступает в более серьезную историческую дискуссию, но делая это, подрывает свои собственные доводы.

Что касается мотиваций, Фергюсон показывает, что поскольку дело касается развивающегося мира, американские внешнеполитические элиты не выказывают большого интереса к экономическому развитию или демократическому продвижению их жертв. Он настаивает, что благородные мотивы действовали, с обычной ссылкой на вильсонианский интернационализм. Но он находит, что наряду с этим "старые империалистические импульсу продолжали работать". По мере того, как его повествование разворачивается, становится абсолютно ясно, что "старые импульсы" не просто работали наряду с возвышенным интернационализмом, но на каждом шагу подрывали его. Мы видим, что экономические и стратегические соображения, не благородный интернационализм, диктовали имперскую политику по отношению к Кубе, Гаити, Никарагуа, Мексике и Гондурасу - где к 1920гг, "любая видимость заинтересованности в демократическом правлении была отброшена" Соединенными Штатами, которые были более озабочены благосостоянием Юнайтед Фрут Компани. В самом деле, Фергюсон говорит нам, что Соединенные Штаты не только проводили интервенции, для свержения демократически избранных правительств, но и что когда "левые правительства были свергнуты с американской помощью и одобрением, их обычно сменяли военные диктатуры, чье кровожадное поведение никак не внушало латиноамериканцам любви к США.

Эти наблюдения полностью обесценивают центральный аргумент Фергюсона: в чем бы была разница, если бы американцы оставались в странах как колонизаторы, если их мотивы были подготовить "приличное место для получения доходов парням из Нешнл Сити Бэнк". Как бы решимость "выдержать до конца" помогла продвинуть демократию, или закон права?

Рассмотрим две страны, которые Соединенные Штаты действительно оккупировали как колонии в 20 веке, Гаити и Филиппины. Как пример этих стран отражен в рассуждениях Фергюсона? Почти никак. Прочтя "Колосса" вы не узнаете, что Соединенные Штаты оккупировали Гаити почти 20 лет и Филиппины около полувека. И это игнорирование прискорбно, поскольку выгоды доброго правления и передачи государственных институтов наверняка были бы наиболее очевидны здесь, где американцы имели власть - и продолжительную вовлеченность - которой не было более нигде. Было бы замечательно изучить как, в роли колониальной власти, Соединенные Штаты оказались способны достигнуть существенно лучших результатов, чем те, которые им удались при более краткосрочных вторжениях в Центральной и Южной Америках. К сожалению, Фергюсон не исследует разницу между никарагуанским Сомосой, незаконнорожденным исчадьем нерешительной имперской попытки, и гаитянским "Папа Док" Франсуа Дювалье, законным отпрыском правильной колониальной оккупации.

Конечно же, фактически, колонизация никак не изменила результаты, или, по крайней мере, не привнесла тех изменений, что соответствовали выводам Фергюсона. Добродетельные последствия продолжительной оккупации никогда не материализовались, так как оккупации использовались для подрыва любых усилий в подобном направлении. В этом отношении, американские свидетельства соответствуют свидетельствам британского колониализма. Но так же, как Фергюсон не может найти связь между британским колониализмом и разорением, которое он сотворил, так же он слеп по отношению к движущим силам и следствиям его американской копии.
Видимо просто так случается, что всякие неприятности сопровождают империи
* * *

При всем уважении к Фергюсону, нежелание Америки следовать примеру Британии не проистекает от отсутствия решимости (что бы это не означало). Скорее, это следствие того, что Соединенные Штаты опоздали к игре на по-настоящему глобальном уровне. Ничто в американской истории (и Фергюсон, кажется, это признает) не выдает брезгливости к грязному бизнесу завоевания. Просто в течение первой сотни лет, или около того, было слишком много простора для завоеваний в Северной Америке. Экспансия на запад привела к аннексии существенной части мексиканских территорий, не говоря об истреблении индейских племен. Быстро расширяющийся фронтир, и что более важно, цветущий национальный рынок, предоставлял более чем достаточно возможностей для наживы; с другой стороны, та же самая экспансия поглотила существенную политическую и военную энергию. Америка была заинтересована в империализме, но империя началась дома.

Кажется, что Фергюсон это понимает. Что озадачивает и растаивает его, это то, что процесс не был продолжен с должной энергией в 20м веке (кроме достойных похвалы попыток на Гаити и Филиппинах). Но тут нет никакой загадки, если мы примем во внимание историю колониализма в 20 веке. Британская империя окончила свое существование, потому что движения за независимость сделали продолжение этого существования невозможным. Эти движения практически не фигурируют в рассуждениях Фергюсона, и он, кажется, по настоящему не понимает их важности. Вот почему он хладнокровно предписывает американским элитам ввязаться в рискованные предприятия, постоянно удивляясь, почему они этого не делают. Чего он не может осознать, это того, что движения за независимость не только историческое значение сами по себе, но и являются симптомами более глубокого феномена, который делает любые будущие колониальные проекты неисполнимыми.

Этот феномен, несомненно, возникновение национального самосознания и глубокого ощущения национальных прав. Колониальные империи могли быть возможными в 18 и 19 веках, до развития выраженного национального самосознания; но их стало все труднее поддерживать, когда это самосознание сформировалось, и укоренились базовые понятия самоопределения. Для государств, которые аннексировали территории в предыдущие два столетия, единственная реальная возможность была сражаться до тех пор, пока было возможно и затем договориться об упорядоченном отступлении. Для страны, действующей в мире национальных движений и убеждений, не было смысла принимать на себя цену колониальной оккупации. Британия как глобальный центр силы действовала иначе, чем Соединенные Штаты не вследствие ее замечательной способности к продолжительной концентрации внимания, но потому, что она действовала в пре-националистическом мире. Принимая во внимания прошедшие изменения в мире, Соединенные Штаты приняли благоразумную и эффективную стратегию правления через посредников, квислингов, или дружественных автократов.

Суждение, что Соединенные Штаты могут ввязаться в колониальный проект сейчас, когда чувства национальной принадлежности, по всей видимости, выражены как никогда сильно, ошеломляет. Нигде народ не примет военную оккупацию на сколь либо продолжительный период, особенно со стороны Соединенных Штатов. Фергюсон очевидно не желает, чтобы американские колонизаторы ограничили себя оккупацией только тех стран, которые приветствуют собственную колонизацию. Но незваная колонизация не может не принять деспотическую форму. Встреченные с самого начала существенным и растущим народным сопротивлением их присутствию, американские оккупанты буду вынуждены опираться по большей части, если не исключительно, на военную силу. Звучит знакомо? Опустошение, творимое сейчас в Ираке, олицетворяет важнейшую проблему нового колониализма. Где,
по мысли Фергюсона, подобное предприятие может увенчаться успехом, если оно разваливается в стране, уже заблаговременно разрушенной жестоким режимом санкций и доведенной до грани выживания ее собственным диктатором?

Фергюсон, кажется, питает надежду, что после стабилизации оккупация будет покоиться на союзе с локальными элитами, нанятыми делать основную работу. Но какого рода легитимностью может обладать такого рода режим? Любое правящее правительство запятнанное коллаборационизмом встретит усиливающеюся сопротивление, потому что оппозиция будет иметь серьезные причины утверждать, что всякая непопулярная политика режима, на самом деле является результатом подчинения оккупационным властям. Текущая ситуация в Ираке имеет исторические параллели, но не того рода, что Фергюсон предпочитает видеть. Ирак не современное воспроизведение начальных этапов колониального правления - военной фазы умиротворения, за которой следует наступление стабильного непрямого господства. Скорее, народное антиколониальное сопротивление, которое исторически обозначало конечный пункт колониального правления, возникло на его самых ранних стадиях. Политический режим, который за этим последует,
будет или стабильным, или колониальным, одно из двух.

В течение 20го века, члены американских влиятельных кругов понимали значение национализма, и признавали, как правило, что дни формальных империй и аннексий прошли. Так что они разработали громадный аппарат, для продвижения политического и экономического влияния, понуждая государства двигаться в направлениях, согласующихся с американскими интересами, в то же время оставляя формальный аппарат управления в руках туземцев. Эта стратегия была в высшей степени эффективной. В терминах ее экономических и стратегических выгод, американская империя была, по меньшей мере, так же успешна, как ее предшественница. Ее элиты не только избежали формальной империи, они в ней не нуждались.

Если доводы подобные Фергюсоновским сейчас получают широкое хождение, это понятный рефлекс культуры и элиты опьяненной властью: доказательство изречения Актона о том, как развращает абсолютная власть. Образы Рима, британской вице-королей и величественных процессий, благосклонных "белых господ", обучающих их несчастных, по-детски простых подопечных - это все фантазии имперской элиты, у которой внезапно не нашлось ровни. И это объясняет популярность истории по Фергюсону. Потому как то, что он предлагает, это не анализ империй прошлых и нынешних, но представление империи о самой себе - отполированное и подчищенное. До недавних пор, такие фантазии выражались только крайне правыми, или в причитаниях предавшихся унынию господ из Оксбриджа. Но с новой кликой неоконов при власти, и при новом имперском проекте, по всей видимости, идущим полным ходом, такие фантазии мощно резонируют с настроениями элит.

Эти фантазии были бы забавными, если бы они не были так опасны для нас, тех, кто к этим элитам не принадлежит.

Вивек Чиббер, доцент кафедры социологии Нью-Йоркского университета.